Представьте себе маленькую разбойницу со встрёпанными пепельными волосами, заливающуюся хохотом с вершины дерева или, сосредоточенно высунув язык, выстругивающую себе новый лук. Вот это был я. В детстве вопросы собственной гендерной идентичности не были для меня осознанными. При этом во всех дворовых играх я был персонажем мужского рода: Робин-Гудом, отважным космолётчиком, охотником за привидениями (я не мог определиться, кто из четвёрки мне нравится больше, поэтому был попеременно всеми), нахальным пиратом или Тарзаном. Тарзан, кстати, был одним из моих любимых героев, я несколько раз перечитал всю книжную серию Берроуза про него. Я пошил себе набедренную повязку из «почти леопарда» – белая ткань и акварельные краски – и штурмовал в ней окрестные деревья. Представляю как это выглядело: загорелая до цвета корицы девчонка в одной чёрно-жёлтой, пятнистой набедренной повязке поверх трусов, с исцарапанными коленками, локтями, животом (легче сказать, что не было исцарапанным!) и волосами полными древесной коры и листьев. И тщательно тренируемый тарзаний вопль – ну как же без него. А как мы играли в индейцев! Я был мастером изготовления луков из молодой вишнёвой поросли, растущей возле дома. Конечно же, у меня было самое замечательное индейское имя – Чингачгук-Большой Змей, я был вождём племени и самым отважным охотником.
Да, детство было прекрасным и не омрачённым вопросами гендера. Я был просто я – ребёнок с буйной фантазией и обострённым чувством справедливости. Играл в основном с мальчишками, но не потому, что считал себя мальчиком, а просто с ними мне было играть интересно. Игры же в куклы и «семейные» чаепития, на которые меня пытались заманить девочки нашего двора, меня совсем не привлекали. Один раз я, правда, поучаствовал, но и тогда при выборе ролей сказал: «Я буду твоим братом, Марина!». Уточню, что у нас не было 100% разделения в игры на девочек и мальчиков. Были несколько девчонок, носившиеся по двору вместе в мальчишками, был один мальчик, которому нравилось играть в куклы. Его иногда дразнили, а я всегда заступался за него и даже дрался пару раз.
Мои родители совершенно не заставляли меня одеваться в какую-то определённую одежду или вести себя соответственно биологическому полу. Время было тяжёлое, поэтому мама радовалась, если у меня с братом была просто какая-то крепкая и приличная с виду одежда. Кое-что она шила сама – я до сих пор помню этот стрёкот швейной машинки и те шорты для меня и брата с совершенно безумными картинками: неопознанные герои американских мультфильмов. По телевизору показывали ограниченный набор иностранных мультсериалов, и именно про этих героев ничего не было. Сама ткань была «зарубежная», купленная мамой в Румынии, во время поездки челноком.
Говорил я о себе в женском роде, но не акцентировал на этом внимания. Девочка? Ну, ок, значит, девочка. В дополнение к гендерно-нейтральному воспитанию раскрепощающе на меня действовал спорт. Родители были скалолазами, а отец занимался ещё и альпинизмом. Мастер спорта и заслуженный тренер! Потому для меня было вполне нормально карабкаться по скалам, как юная обезьяна, вместе с братом и детьми других скалолазов. Там тоже никто не делал различия между девочками и мальчиками. И это было здорово.
Думаю, что если бы родители были более консервативны, пытались навязывать мне женскую одежду и поведение (которое общество ожидает от девочек и юных девушек), то конфликт между моим биологическим полом и гендером проявился бы раньше. По крайней мере, те из моих знакомых транс-парней, у которых были консервативные родители, осознали своё отличие в гендерной составляющей гораздо раньше.
Первые неприятные переживания из-за своего биологического пола появились с началом подросткового возраста. У меня начала меняться фигура, очень рано стала формироваться грудь – в 11 лет – и это было болезненно во всех смыслах. Я не понимал радости моей мамы, мне было странно слышать какую-то тёплую гордость в её голосе, когда она объясняла, почему мои соски вдруг стали болезненными и зудят. В её восприятии это было началом превращения её дочки в женщину, а для меня это стало первым шагом в долгий и сумрачный мир неприятия своего тела и ожидаемой от меня социальной роли.
Дальше всё ухудшалось по нарастающей: округляющиеся бёдра, проявляющаяся на их фоне талия, изменившееся отношение ко мне окружающих, которых словно подменили. Как будто на них надели очки с функцией выделения пола и теперь все стали воспринимать меня как девочку, а не как просто ребёнка. Самым кошмарным оказались первые месячные.Мои родители стеснялись говорить со мной и братом о сексе, но пару книг, рассказывающих «про это», нам купили достаточно рано. Я помню, что рисованые иллюстрации в первой книге (для более маленьких) мне нравились, а фото во второй – нет. Уж больно они были реалистичными, особенно фото родов – на эту картинку мне было больно и страшно смотреть, и я всегда пролистывал её с зажмуренными глазами. Благодаря книгам я знал, что такое месячные и что они бывают у всех женщин. Но я не ощущал в себе принадлежности к этой группе. И я даже подумать не мог, что когда-нибудь это случится и со мной. Я помню этот вечер: родители были на работе, а я был в панике. Я понимал, что именно со мной происходит, знал, что это не смертельно и даже не опасно. Но я настолько не ожидал, что это случится и со мной тоже, что неожиданно оказался в некой прострации. Испытывая резкую, непривычную тянущую боль в паху, глядя на свои пальцы – алые, мокрые, блестящие от моей собственной крови – я ощущал себя как доселе бессмертный герой, лишённый своей неуязвимости, преданный и отданный на заклание, пронзённый навылет горячим жалящим железом. Пряный, острый запах крови от пальцев переплетался с железным привкусом крови на языке – я не заметил как прокусил губу от ужаса и осознания, что это настигло и меня. Казалось бы, что страшного в месячных, особенно когда ты знаешь что это и зачем это нужно? Но в тот вечер я оказался совершенно один против всего несправедливого, несправедливого мира, который – я с ужасающей отчётливостью понял это в этот момент – будет всегда воспринимать меня как женщину. На мне пылает кровавое клеймо Евы, и мне никуда не деться от него.
Вот так я воспринимал всё тогда, в тот кошмарный вечер моего двенадцатилетия. Потом были беганье по комнатам в поисках чистой тряпки, попытки уложить её удобнее, паника, что же делать с испачканными трусами: попытаться отстирать, спрятать или выбросить… Я воспринимал случившиеся настолько позорным – такого никогда не должно было случиться со мной – что даже не думал позвонить маме и спросить совета. Более того, я планировал как можно дольше скрывать это от неё, от отца, от кого угодно. Как будто признать это вслух означало смириться, сдаться в какой-то пока ещё непонятной и не осознаваемой мною борьбе, опустить руки и смиренно принять неизбежное.
Проблема сокрытия улик была решена моим детским мозгом быстро, просто и от безысходности бредово: я просто выкинул обагрённые кровью тряпки за окно (ведь в мусорном ведре увидит мама!), где они живописно распределились по ветвям дерева, растущего перед подъездом. Бедные мои родители! Операцию по съёму компрометирующих «транспарантов» пришлось провести в предрассветных сумерках. К их чести надо сказать, что меня не ругали абсолютно, отнеслись к парашютированию улик с пониманием и всячески пытались успокоить. Это не имело особого смысла, так как исправить они ничего могли, да и не понимали истинную причину моих переживаний. На тот момент я и сам не особо её понимал, это были в основном эмоции: ужас, горе и ощущение тотальной несправедливости. Как будто вся Вселенная со своими законами выдвинулась войной против меня. И потому утешения и уверения, что всё на самом деле нормально, воспринимались мной сюрреалистичными и далёкими – как через толстое стекло или мутную ледяную глыбу.
Это был не самый лучший День рождения, да. Я был предан собственным телом и оказался лицом к лицу с реальностью, которую не мог больше игнорировать. Я впервые ясно осознал, что я не тот, кого во мне видят окружающие. Не тот, кем меня уверенно заявляет собственное тело. Этот ужасный, тоскливый, беспросветный день был концом моего безмятежного детства. Но в то же время он стал первым днём пути к себе настоящему. А кровь стала одновременно началом и завершением этой дороги. Я истекал кровью в миг осознания, одновременно ощущая её кислый металлический привкус во рту. Я проливал кровь в драках: на спортивных коврах, пачкая алым кимоно – своё и противника; на зелёной траве во время сшибки железных строёв, в доспехах и с мечом, зажатым в кулаке; на улице, схлестнувшись в неожиданном противостоянии, под быстрые стаккато шагов случайных прохожих. И в конце всего я лежал распластанным на металлическом столе хирурга, карминовые волны омывали меня, а скальпели плели своё стальное кружево. Да, если меня когда-нибудь спросят, что для меня символ перехода, то мой ответ – железо и кровь. На языке, в руке, на теле – кровь и железо. Знаете, у нас был девиз «Железо снаружи – железо внутри!». И я с ним согласен. Недостаточно просто крови. Нужно ещё и железо.