Яна Кирей-Ситникова: Грамматический род и гендерные роли: теоретические основания феминистского языкового активизма

Феминистский лингвистический активизм в русскоязычной среде появился не так уж давно – где-то 2-3 года назад. Для меня поворотным моментом стал текст «Языковое творчество против дискриминации», после прочтения которого я начала употреблять феминитивы и подчёркивания в повседневного письме. Не сказать, чтобы феминистские языковые нововведения широко использовались даже в активистской среде, но всё же небольшую тенденцию к учащению их употребления я замечаю. С критикой «коверкания языка» я встречаюсь постоянно, при этом у меня не было достаточных теоретических познаний в области лингвистики, чтобы обосновать то, что я делаю с языком, и в особенности как все эти изменения языка приведут к положительным сдвигам в обществе. Так что этот текст был написан мною в основном для того, чтобы самой разобраться, но и другим, надеюсь, он будет полезен.

Грамматический род, именные классы, гендер и пол

Грамматический род— «традиционное название одной из групп, на которые делятся существительные в зависимости от способа согласования с ними прилагательных, глаголов и др.» (БЭС). В английском языке переводится как grammatical gender, где прилагательное «грамматический» используется для того, чтобы отделить это понятие от социокультурного гендера. Само же слово gender происходит от латинского genus, т.е. род, сорт, разновидность, и применялось исключительно в лингвистике, пока в 1955 году психиатр и сексолог Джон Мани не предложил его использовать для обозначения социальных ролей «женщин» и «мужчин», с тем чтобы отделить эти роли от биологического пола. В этом тексте для обозначения лингвистического понятия будет использовать слово «род», а для социальных ролей — «социокультурный гендер».

Ни русское слово «род», ни английское «гендер» по своему происхождению не имеют отношения к биологическому или какому бы то ещё полу. Скорее, синонимами к обоим будут «класс», «категория», «разновидность»… И они являются таковыми не только с точки зрения этимологии, но и сути обозначаемых ими понятий. Ассоциация с полом и социокультурным гендером возникает из-за того, что для индо-европейских языков характерны три рода, коррелирующие с полом для людей, — «женский», «мужской» и средний (хотя в некоторых языках эта система редуцировалась до двух родов или исчезла вовсе). По мере исследования других языков, в особенности языков Африки и Тихоокеанского региона, выяснилось, что существуют другие признаки деления существительных на категории. Так, помимо признака пола и не/одушевлённости, могут использоваться признаки: форма предмета, не/рациональность, не/человек, не/съедобность… Отдельные категории могут предназначаться для растений, фруктов, животных, частей тела, абстрактных концепций… Такие категории принято называть именными классами. С другой стороны, категории, основанные на признаке пола (и не/одушевлённости), чаще называют грамматическими родами. В литературе эти понятия соотносятся между собой по-разному: некототые автор_ки их чётко разграничают, в то время как другие считают их практически синонимами. Для меня лично ближе и понятнее позиция, согласно которой именные классы представляют собой более общее понятие, а грамматический род — их разновидность, где в качестве (одного из) признака классификации существительных используется пол/соц.гендер.

В русском, несмотря на названия родов — «женский» и «мужской» — входящие в них существительные по смыслу относятся далеко не исключительно к «женщинам» и «мужчинам», но также и к неодушевлённым предметам, никакой связи с «женственностью» или «мужественностью» не имеющим: например, дверь или стол. В этих случаях приписывание рода происходит исключительно по морфологическим критериям: стол оканчивается на твёрдый согласный, следовательно, попадает в «мужской» род; дверь— на мягкий знак, потому попадает в «женский» род. Таким образом, из числа существительных «женского» рода лишь небольшое число по смыслу относится к «женщинам», и аналогично с «мужским» родом. Более того, даже в случае одушевлённых, могут встречаться исключения, например, в немецком das Mädchen («девочка») относится к среднему роду, а не «женскому», как можно было ожидать. Так что названия родов — «женский» и «мужской» — вводят в заблуждения, и их без каких-либо проблем можно было бы переименовать «род 1» и «род 2» (в языках с большим числом именных классов, таких как банту, они так и называются при помощи цифр). Здесь я оставлю привычные названия «женский» и «мужской» роды, но помещаю их в кавычки.

Важно отметить, что род определяется как бы «за пределами» самого существительного, в процессе согласования этого существительного с другими частями речи: т.е. мы узнаём о том, что слово трава — «женского» рода тогда, когда помещаем его в контекст со словом, которое с ним согласуется, например, зелёнАЯ трава. Если было бы принято говорить зелёнЫЙ трава, то слово трава было бы «мужского» рода. В тех случаях когда существительное может вызывать разные типы согласования, например, она растяпа и он растяпа, то оно относится к общему роду. Из этого следует, что одного только существования разных слов для обозначения людей разного социокультурного гендера недостаточно для того, чтобы говорить о наличии категории рода в языке. Так, существование в английском таких слов как chairwoman/chairman и местоимений she/he/it не гарантирует наличия рода в этом языке, так как замена этих слов одно на другое не ведёт ни к каким изменениям в других частях речи.

В русском, такие важные для феминистского лингвистического активизма слова как названия профессий (напр., директор, врач, политик) постепенно переходят из «мужского» рода в общий, по мере того как в этих профессиях появляется больше «женщин». С формальной лингвистической точки зрения нет причины, почему эти слова должны относиться исключительно к «мужчинам», и не могут использоваться в отношении «женщин» и гендерно-небинарных людей.

На этом можно было бы и закончить обсуждение, сказав, что раз между формой слова, его родом и социокультурным гендером людей, к которым оно относится, нет чёткой связи, то и любой феминистский лингвистический активизм ни к чему. Вероятно, это одна из причин, по которой в лагере противни_ц феминистских реформ языка нередко встречаются люди с лингвистическим образованием. Однако человеческое восприятие не основывается на правилах лингвистики, и на практике важно не то, есть ли там теоретическая связь, а то, существует ли эта связь в восприятии людей. По аналогии, биологический пол и социальный гендер — разные понятия с точки зрения феминистской теории. Если бы они воспринимались таковыми всеми людьми, то феминистский активизм не понадобился бы, т.к. все люди могли бы выбирать для себе социальные роли вне зависимости от пола, приписанного при рождении. На практике, однако, между этими понятиями прослеживается довольно высокая корреляция. В этом смысле, одной лингвистикой тут не обойтись, и её необходимо дополнить исследованием социальных систем и употребления языка в них, т.е. социолингвистикой, а в каких-то случаях и психолингвистикой.

Теория языкового сексизма

Феминистский лингвистический активизм основывается на теории языкового сексизма, которая утверждает, что «женщины» недостаточно представлены в языке (языковое исключение) либо представлены в негативном свете. Такая позиция, вкратце, основана на следующих фактах:

I. Асимметрия. Многие языки, русский в частности, не симметричны относительно пола/соц.гендера, т.е. слова для обозначения «женщин» часто образованы от слов для обозначения «мужчин»: студент -> студентка, писатель -> писательница…, причём «женские» формы часто несут негативную окраску и встречаются только в разговорной речи. Исключения в основном представляют термины родства (сестра/брат, мать/отец, дочь/сын…), а также собственно слова женщина и мужчина (кстати, в английском это не так, и слово woman образовалось из wife + man). Часто «женских» вариантов слов просто не существует (по крайней мере, в массовом употреблении), например, для слова политик. Иногда форма, которая могла бы быть феминитивом, имеет совсем другое значение: в испанском, hombre público означает «общественный деятель», тогда как mujer pública— секс-работница (дословный перевод «публичная женщина» имеет на русском то же значение). Иногда слова для обозначения «женщин» могут быть связаны с их гендерной ролью: напр., в японском 家内 (kanai, «жена») дословно означает «внутри дома». Обращения к «женщине» часто зависит от факта её замужества (франц.: madam, mademoiselle), в то время как обращение к «мужчине» от этого не зависит.

II. Мужской род по умолчанию. В случаях, когда соц.гендер/пол обозначаемого лица не известен, по умолчанию используется мужской род (generic masculine), напр.: в вопросах Кто пришёл? или Кто крайний? (даже если в очереди стоят одни «женщины»). Замечаю за собой, что когда неизвестное мне лицо неаккуратно едет на машине, я высказываю что-то вроде Куда прёшь, придурок?!, из чего можно заключить, что по умолчанию для меня все водящие машину — «мужчины». Также «мужские» формы используются для обозначения групп людей разных соц.гендеров/полов.

Принимая во внимание сказанное выше, само понятие «мужская форма», или «маскулинитив» — которое иногда используют в противоположность «феминитивам» — вводит в заблуждение. Такие слова как правило относятся не к мужскому, а к общему роду, т.е. можно сказать и директор пришЁЛ, и директор пришлА. Однако если к этому слову добавить суффикс -ка, то оно будет «женского» рода и относиться только к «женщинам». В английском, из которого слово «директор» заимствовано, оно относится к людям любого соц.гендера/пола без каких-либо суффиксов. Вопрос в том, воспринимается ли это слово (формально общего рода) как относящееся к «женщинам», «мужчинам» или кому-то ещё, в отсутствии контекста. Т.е. какой образ возникает в голове у людей, читающих объявление На работу требуется директор. В большинстве случаев в голове всплывает образ «мужчины», сидящего за столом и перебирающего бумаги. В то, чтобы слово директор воспринималось таким образом, вносят вклад следующие факторы:

1) Большинство директорских должностей занимают «мужчины» (семантический фактор);

2) Слова, оканчивающиеся на твёрдый согласный, чаще бывают «мужского» рода (морфологический фактор), при этом «мужской» род как правило используется в отношении «мужчин»;

3) «Мужской» род — это род по умолчанию, следовательно, когда нет контекста, доказывающего обратное, подразумевается он.

Ниже приводится таблица, показывающая, насколько сильно названия профессий (сущ. общего рода) ассоциируются с «мужчинами». В эксперименте респонденткам предлагалось придумать имена для лиц, выполняющих эти профессии, из чего делался вывод о том, в каком гендере респондентки их воспринимают (Doleschal & Schmid, 2001):

Существительное

М

Ж

М+Ж

Не интер-претируемо

ВСЕГО

председатель 100.0 10 10
министр 90.0 9 1 10
автор 87.5 14 1 1 16
человек 75.0 12 2 2 16
врач 40.0 4 5 1 10
бухгалтер 35.3 6 10 1 17

Как можно заметить, семантический фактор очень сильно влияет на восприятие: врач и бухгалтер чаще интерпретировались как «женщины», потому что именно они чаще выполняют данные профессии, в то время как все остальные чаще интерпретировались как «мужчины». Роль этого фактора подтверждается тем фактом, что даже в языках, где категория рода отсутствует (напр., турецком), многие грамматически нейтральные слова воспринимаются как относящиеся к «мужчинам» (Braun, 1999):

Существительное М Ж М+Ж Не интерпретируемо
köylü / «сельск_ая житель_ница» 72% 5% 20% 3%
kişi / «человек» 68% 8% 21% 3%
birisi / «кто-то» 68% 5% 28% 0
yolcu / «пассажир_ка» 66% 6% 24% 4%

Такое восприятие имеет самые прямые последствия для гендерного неравенства. В нашем примере с поиском директора, подобная формулировка, с одной стороны, вызывает ожидания у нанимающей стороны, что к ним на собеседование придёт «мужчина», а с другой, «женщины» могут посчитать, что к ним это объявление не относится. Собственно, внедрение феминитивов и направлено на то, чтобы создать формы, которые бы однозначно воспринимались как относящиеся к «женщинам», а всевозможные подчёркивания — к гендерно-небинарным людям. Однако проблема имеет и обратную сторону: если в законе говорится о «жертвах насилия», то может ли такая формулировка относиться к «мужчинам»? А как-то раз я слышала, как один «мужчина» жаловался на то, что слово «секретарь» (которым он работал) воспринимается как относящееся к «женщинам».

Что касается мужского рода по умолчанию (II), то это явление обычно связывают с представлением о том, что «мужчина» — это человек по умолчанию (это иногда называют идеологией MAN = male as norm), тогда как «женщина» — это «отклонение» от «нормы». Однако совсем не очевидно, что ‘мужской род по умолчанию’ является следствием повседневного сексизма и не может быть вызван какими-то другими процессами развития языка. Чтобы лучше в этом разобраться, нужно понять, как произошло разделение на «женский» и «мужской» роды в индо-европейских языках, и об этом я планирую написать в другой раз.

Связь между языком и мышлением: лингвистическая относительность

Выше я пояснила, почему между повседневном сексизмом и представлением «женщин» в языке есть связь (даже если не всегда прямая…) Однако обозначить проблему — не значит полностью решить её. Пользуясь показанной связью, многие феминистки стали использовать её для разрушение повседневного сексизма через изменение языка. Более широко, использование политкорректного языка призвано искоренить негативные стереотипы в головах у людей. Но почему это должно работать? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно понять связь, которая существует между языком и сознанием.

В основании разного рода лингвистического активизма лежит гипотеза лингвистической относительности (также гипотеза Сепира-Уорфа; к слову, у Уорфа было химическое образование, как и у меня). В строгой версии, эта гипотеза говорит о том, что категории языка определяют то, в каких категориях мы мыслим; в мягкой версии — о том, что язык может оказывать (некоторое) влияние на мышление. Строгая версия предполагает, что носитель_ницы разных, в особенности сильно отличающихся, языков воспринимают мир совершенно различным образом. В этой версии она практически никем не поддерживается, в то время как более мягкая версия в той или иной степени признаётся.

Чтобы сделать изложение более понятным, приведу примеры языковых категорий, о которых идёт речь. Например, когда я изучала японский, то оказалось, что вместо привычной мне оппозиции это/то, там есть три категории, определяющие положение объекта относительно говорящ_ей:

– kore: «это»: предмет находится близко от говорящ_ей;

– sore: «то»: предмет находится ближе к слушающ_ей, чем к говорящей;

– are: «то»: предмет находится далеко и от говорящей, и от слушающей.

Русский язык как бы рассекает пространство на две части, в одной из которых надо говорить это, а в другой то. Японский же рассекает его на три части: в одной нужно говорить kore, в другой — sore, и в третьей — are. Гипотеза лингвистической относительности предполагает, что мы мыслим в тех категориях, в которых говорим, следовательно, русскоязычные люди мысленно организуют пространство немного по-другому, чем японоязычные.

Здесь уместно перевести разговор на грамматический род. В тех языках, где род присутствует, говорящие вынуждены гораздо пристальнее обращать внимание на соц.гендер/пол людей, о которых они говорят. Если они этого не будут делать, то рискуют ошибиться (что называется misgendering), тогда как говорить нейтрально, не разделяя людей на «женщин» и «мужчин», в некоторых сильно гендерированных языках, вроде русского, практически невозможно. Соответственно, предполагается, что в языках, в которых существительные разбиваются на именные классы по каким-то другим признакам, говорящие будут обращать внимание именно на эти признаки. Также некоторые языки вынуждают говорящих обращать особое внимание на социальные иерархии, например, разделение ты/Вы в русском, в тот же время японский идёт ещё дальше и имеет большое число механизмов, направленных на то, чтобы сделать свою речь более почтительной, или напротив, неформальной.

Насколько гипотеза лингвистической относительности (в слабой форме) подтверждается на практике, вопрос спорный. Существует немало экспериментов на эту тему, но их интерпретация не однозначна (в голову-то к человеку не влезешь).

Межязыковое сравнение: как повседневный сексизм зависит от гендерированности языка?

Пользуясь гипотезой лингвистической относительности, можно предположить, что в странах, в которых преобладают языки без грамматического рода, наблюдается большее гендерное равенство, чем в странах, где языки сильно гендерированы. Это хорошо работает на примере трёх языков: английского, французского и русского. В английском языке грамматический род утрачен, и англоязычные страны довольно прогрессивны в плане разрушения гендерных иерархий. Во французском гораздо больше гендерированных форм, и франкоязычные страны менее прогрессивны. Русский язык (и другие славянские) обладает ещё большим количеством гендерированных форм, и на постсоветском пространстве с сексизмом совсем всё плохо.

К сожалению, эта прекрасная закономерность рушится как только мы выходим за пределы Европы. Языки без рода — это ещё и турецкий или фарси, но Турция и Иран отнюдь не отличаются отсутствием гендерных ролей (хотя можно конечно предположить, что на момент формирования языков в этих обществах были другие гендерные отношения). Для того, чтобы установить связь между наличием рода в языках и гендерным равенством в странах, где на них говорят, Prewitt-Freilino et al. (2012) провели анализ 111 стран. В соответствии со степенью гендерированности, языки были разделены на следующие три группы:

  1. Гендерированные языки, где все существительные относятся к какому-то роду: славянские, романские, немецкий язык, иврит, хинди и др.;

  2. Языки с natural gender, где большинство существительных не имеет рода, но для обозначения людей существуют гендерированные слова: английский язык и скандинавские;

  3. Безгендерные языки, где рода нет совсем: уральские, тюркские языки, фарси, китайский, суахили и др.

Разумеется, вряд ли можно было бы объяснить гендерное (не)равенство одним лишь языком, поэтому в качестве дополнительных переменных были взяты географическое положение, доминирующая религия, тип политической системы (демократия, авторитаризм, монархия…) и индекс человеческого развития. В качестве меры гендерного равенства был использован индекс Global Gender Gap. Основной вывод этого исследования в том, что степень гендерного равенства увеличивается в зависимости от типа языка следующим образом:

1. Гендерированные языки < 3. Безгендерные языки < 2. Языки с natural gender

Исследователь_ницы делают предположение, что недостаточное гендерное равенство в странах с безгендерными языками связано с тем, что в них формально гендерно-нейтральные слова воспринимаются как относящиеся к «мужчинам» (см. выше примеры для турецкого), при этом эти языки не обладают средствами гендерной спецификации, помогающими исправить это предубеждение. Что касается гендерированных языков, таких как русский, то они обладают таким значительным числом гендерированных окончаний, так что языковая реформа представляется чрезвычайно трудной. Лучшие результаты показали языки с natural gender, в которых для «включения» в язык «женщин» и гендерно-небинарных людей достаточно употреблять соответствующие местоимения: в английском she or he, s/he, singular they…

От себя хочу заметить, что полученные результаты относятся не столько собственно к языкам как они есть (в полном историческом развитии), а к тому, насколько легко в них можно провести языковую реформу. И если бы это исследование проводилось 50 лет назад, до начала реформ, когда к примеру, в английском повсеместно употреблялось he по умолчанию, то результаты могли бы быть другими.

Заключение

В целом, проблема языкового сексизма решается не столько изменением собственно языка, сколько изменением нашего восприятия. Потому как слова сами по себе не несут никакого смысла, пока мы не договоримся, что они означают и не начнём воспринимать их соответствующим образом. Исследования безродовых языков показывают, что отсутствие в них рода не спасает от того, чтобы многие существительные воспринимались как обозначающие «мужчин». Также нет гарантии, что если в результате языковой реформы родом по умолчанию будет «женский» род, — он не станет через какое-то время, когда все привыкнут, восприниматься как относящийся к «мужчинам», и всё не вернётся на круги своя. Ибо в «женском» роде нет ничего эссенциально такого, что не позволило бы относить его к «мужчинам», и наоборот.

Вопрос тогда, зачем такой активизм нужен? Мой ответ таков: изменение языка является не столько самоцелью, сколько средством поднятия проблем сексизма в обществе. Пока между «женским» родом и положением «женщин» существует символическая связь, изменение одного можно использовать, чтобы пытаться изменить другое. Наконец, использование феминитивов, подчёркиваний и прочего — это лёгкий способ показать свою политическую позицию без необходимости при каждом новом знакомстве объявлять «Здравствуйте, меня зовут … и я феминистка». Это как носить радужный значок или говорить в Украине или на Украине— значит заявить о своей позиции. О символической политике я тоже напишу немного позже.

  1. Alvanoudi, A. (2014). Grammatical gender in interaction: Cultural and cognitive aspects. Brill.
  2. Braun, F. (1999). Gender in a genderless language: The case of Turkish. Language and society in the Middle East and North Africa, 190-203.
  3. Doleschal, U., & Schmid, S. (2001). Doing gender in Russian. Gender across languages: The linguistic representation of women and men, 1, 253-282.
  4. Prewitt-Freilino, J. L., Caswell, T. A., & Laakso, E. K. (2012). The gendering of language: A comparison of gender equality in countries with gendered, natural gender, and genderless languages. Sex roles, 66(3-4), 268-281.